Сказка третья:
об изобретателе с Дмитровки
Стояла каменная жара и по каменным джунглям несся перекати-поле. В одиночестве. Другие обитатели ему завидовали. У них хватало сил только на то, чтобы вяло плестись.
Жара пылала и текла. Маленькими червяками она пробиралась между волокнами ткани и текла дальше, уже расчлененная.

Стоял июнь.

Пыль любила жару. В мае она была еще несозревшая, ее даже можно было бы охарактеризовать как fresh-пыль*, но сейчас она входила в ражь. И начинала неистовствовать.

* пыль-свежак (англ.)
Ремесленники запрятались по своим подвалам. Рыцари, бренча тяжелыми латами, хоть те и были сделаны из гиперматериала, позволяющему коже и всему остальному «дышать», изнывали от жары. Они сидели в теньке от навесов и потягивали пиво. В другой руке они держали айфоны и читали сводки новостей. Впрочем, у тех из них, кто были вассалами противников алхимико-ганзейской компании «I», айфоны были других производителей. Мечи лежали рядом в ножнах. Им было страшно жарко в ножнах. И они тоже хотели пива.
Другие же горожане страдали не меньше. Особенно те, кто работал с фантазией.

Брюс сидел у себя наверху, в мансарде. Ничего, никакой новой идеи или идейки не шло ему в голову. Его дом выходил на самую Малую Дмитровку, хотя раньше он жил на Сухаревке. Там, конечно, было приятнее. Тот большой рынок с ошалелыми продавцами, с неуправляемыми тварями на цепях, с огромным базаром невольников, с ужасающими по размеру грудами технологических отходов в цене за грош и даже полгрошевика, с наводняющими все и вся художниками-отшельниками, у которых глаза закрыты белыми колпаками, надвинутыми по самый подбородок, с коробищами фруктов изо всех околотков мира...

А тут, на Дмитровке, все не так. Когда Брюса поставили перед фактом, что дом его на Сухаревке — узкая, псевдо-нарышкинско-барочно-готическая башня должна будет быть снесена, он чуть было не взорвался от бешенства. Как, выселить его? Его, одного из элитарнейших граждан Москвы? Ведь он был, ни много ни мало, изобретателем наказаний. И это его хотят выселить?! Как он будет жить, как творить? Как... изобретать?
Он позвонил своему риэлтеру с требованием найти жилище в районе Китай-города. А точнее, недалеко от Иоанно-Предтеченского монастыря и в двух шагах от Хитровского Базара. Конечно, там ему не удалось бы так свободно разгуливать в поисках вдохновения, как на Сухаревке, но его устраивал и такой вариант. В конце концов, Хитровка дымилась своим смрадным туманом во все времена.

Риэлтор его расстроил. Он сказал, что последний более-менее достойный вариант был выкуплен на прошлой неделе каким-то монахом из Сибири.
«Новосибирск?» — глупо спросил Брюс. «Нет, кажется это был Иркутск».
Он повесил трубку, а точнее нажал временную клавишу «завершить вызов». Его одолела тоска. Очень трудно бывало объяснить людям, что значит работать с фантазией. Все почему-то думают, что это просто взял и — бах! — результат на лицо. Какое-нибудь свеженькое издельице, чертежик или даже зарисовка. Ну или худая идея на конец. Однако почему-то никто не задавался вопросом, почему только некоторое люди могут выдавать свеженькие издельица, чертежики или зарисовки. Последние делали и художники, о да.

Но что такое эти их зарисовки, точнее, наброски, как они их называют. Так, пфу! Всего лишь копировальня с природы, с натуры. Rerum Natura*, мать ее. Да и к тому же на глазах у них вечно надвинуты узкие колпаки. Никто не мог ума приложить, как можно что-то видеть в таком состоянии, не говоря уж о рисовании. И ведь действительно странно...

Жара!

* природа вещей (лат.)

Изобретателя Брюса всегда крайне возмущал тот факт, что абсолютное большинство людей не ценит сложнейших мыслительных процессов, занимавших его мозг. И хотя снобистская латинская поговорка pro maiore parte illiterate et idiote* не теряла для Брюса своей актуальности никогда, его возмущение от этого меньше не становилось.

* в большинстве своем необразованные и глупые (лат.)
Теперь он поселился здесь, на Дмитровке. В узком, ароматящим Достоевским доме. Он не знал, почему именно Достоевским. Может быть, если бы его дом находился на Пречистенке, он имел бы душок Пушкина, а рядом с Собачьей площадкой, что на месте разрушенного Нового Арбата, пахло бы всеми декабристами сразу. Или хотя бы Тургеневым. Каким-нибудь одним, не обязательно писателем. Он не знал.

Изобретатель Брюс посмотрел вниз, на жаркие группки людей, бредущих, опаляя самих себя, по мостовым. Ему было тридцать пять лет. И у него начались проблемы с фантазией.
Бытует мнение, что так называемые творческие люди, насиживают гнездо. У них есть самодельная аура, которую они создают, чтобы потом, в ней, удобно было бы творить. Ну, скажем, возможность криво есть спагетти, пронося их над страницами раскрытой книги, каждый раз боясь, чтобы соус не капнул на бумагу. О! От этого книга становится еще более интересной. Или приятное тепло стеллажей, где вам известна каждая спина каждой книги. Или вид из окна на чужой дом, или воздух, где прогорклый асфальт перемещается в..
Брюс все это знал. Его аурой было ощущение Сухаревки и переулков, уходящих в гору. Он как бы жил с ними вместе, чувствовал их схему. Порой она выстраивалась перед его внутренними глазами и тогда ему приятно было ложиться с ней в постель. Тогда сны его были успокаивающими.

Но были и противники столь уютной одомашненной теории. Материалисты. Они говорили, что истинно талантливый человек должен уметь творить всюду! Всегда! Везде! Будь то компания люберецких робин-гудовцев, карликового вида брокеров с уолл-стрит или утомительной жены-домохозяйки. В холод, дождь, новолуние, слякоть, снег, равноденствие, затмение или падение метеорита. Неважно когда, неважно где. Неважно как. Даже в жару.

Брюс возмечтал о холоде. О ноябрьском холоде без батарей. Безусловно, холод был милее фантазии. Ибо так уж повелось, что обилие свитеров, носок и шапок больше помогали ей, нежели наоборот.

Впрочем, теперь изобретатель Брюс мог оправдать отсутствие идей сменой места жительства. И еще жарой, да. Если бы когда-нибудь у него была бы возможность продать душу госпоже Фантазии, он это бы сделал. Не колеблясь ни минуты.

Профессиональный изобретатель наказаний Брюс вышел на улицу. Поддавшись ситуационисткому* порыву, он решил вообразить, что он находится где-нибудь в Аравии, а вокруг — много арабов. Или в Бесарабии. Где много помесей Бесов с арабами.

* ситуационизм – движение во Франции, возникшее в 1957 году. Лидером и теортиком являлся Ги Дебор. Ситуционисты ввели понятие «психогеография».
Брюс часто прибегал к этому приему «погружения», это было приятно. Знойный ливень? Пожалуйста: Джакарта. Мрачный ноябрь? Тогда можно пойти в бар со стульями, издающими звуки. Взять кальвадос, тянуть его, горяча горло, и вот, пожалуйста, вы уже герой Ремарка.

Сейчас ему почудилось, что он хочет есть. В жару. А куда можно пойти соответственно этому? Он пошел в местную чайхону, ибо до ресторана «Арабское Брюшко» было слишком далеко. Взял рис, сваренный в форме зиккурата, овощей с курицей, пару лепешек, посыпанных кунжутом, и чай. Ел, пил, воображал. Думал.

Он подумал о тех временах, когда изобретатели пыток не были ни в чем ограничены. Припомнил Железную Деву, припомнил Сапог. Грубые европейцы только и могли придумать, что чуть-чуть извратить реальность.

Брюс считал себя гуманистом. Он всегда давал милостыню.

Припомнил монголов и бычий пузырь, который одевали на волосы так, что они начинали расти в противоположную сторону, внутрь черепной коробки,— человек сходил с ума. А их братья китайцы? К их утонченной цивилизации с шелком, фарфором и бумагой, очень подошла пытка каплями воды. Одна за другой, они падали на голову человека, одна за другой, превращаясь из капелек в удары молота по мозгу .. Кап. Кап. Кап. Кап. Страшно.
Брюс любил животных. Он всегда старался быть в курсе новых выведенных видов.

А описания толедских кошмаров Инквизиции, так живо описанных мистером Эдгаром По? Они входили в классический список ознакомления любого студента с факультета, на котором учился Брюс, как наглядный пример изобретательности. Правда, с поправкой на «неуемную жестокость, бесполезную, не нужную и неприятную».

Брюс любил детей. Однажды он купил шикарную книгу с иллюстрациями для сиротского дома. Книга была о холодном оружии древности.
Он глотнул чаю.

Русские тоже в долгу не остались. Были «ледяные» скульптуры восемнадцатого века, когда на морозе в сорок градусов, неугодных людей обливали водой. Она ежесекундно застывала. Любопытствующей императрице отвечали, что сии чудесные ледяные скульптуры сделаны рукой неизвестного мастера.

Но это все были темные, страшные времена. Пытки ради власти, пытки ради наказания, пытки, оправданные самой религией. Устрашить, замучить, убить. Сейчас эти методы не приветствуются. Во-первых, желательно использовать экоматериалы. Во-вторых, наказания сейчас устраиваются больше для того, чтобы люди осознали всю неправильность своего выбора.

Брюс откусил от лепешки. Он подумал, что и тогда, верно, наказывали за неправильный выбор, хотя... Он не стал утруждать мысль этим странным доводом. Ему было лень вникать в выражение «наказание ради». Он был умственно ленив, как герой Пруста. В него, человека, целиком и полностью повернутого на своем деле изобретателя, никогда не закрадывалась мысль, что, быть может, за «неправильный» выбор, за мысль не стоит наказывать. Что это вообще несочетаемые понятия. Он не думал о судьях, отправляющих людей на пытки, и о том, чем они руководствуются при этом. «Правильно» или «неправильно»? Кто судья судьям?
Брюс никогда не думал, что в числе людей, подвергнутых наказанию его... наказаний, будут незаслуженно осужденные. Он с рвением адепта полагал, что все обвиняемые — обвинены справедливо и среди них нет тех, кто наказан за мысли. Ведь мысль должна быть свободна, как птица. В противном случае, свобода становится — до чего банально, но так — не больше, чем мыльная пена.

Продолжил.

В-третьих, дизайн. Дизайн должен быть ого-го. Ну кому, скажите, было приятно одевать на ногу железный сапог для... э-э-э... дробления костей, который до этого, к тому же, «носили» десятки людей? Разумеется, никому. И уж совершенно неправильно поступать, как его соратник Карл Вандалов, югослав, который взял да и воплотил в жизнь гигантоподобную, страшную машину, описанную Кафкой в одном из его рассказов-фантасмагорий.

Изобретение, нет, реализация Вандалова — хоть и действенная — была столь огромна и страшна, что подопечные тюрем умирали не доходя до кресла.
Нет, нет... надо придумать что-то такое, что-то легкое, что-то приятное,что-то, что соответствует эпохе Рыб. Что-то вегетарианское.
Рука застыла с лепешкой в воздухе. Брюс оглядел ее, словно видел в первый раз. Официант опасливо поинтересовался в чем дело. Он боялся, что Брюс заметил примесь зерна из Аргентины, тогда как в меню был указаны Самаркандские степи. Но нет, Брюс заинтересовался не этим.

Он приставил лепешку к свету. Потом приложил к щеке. Потом поню- хал, потом снова куснул. Хлеб, лепешка, лаваш, фокачча... Да, красиво. Фокачча. По-итальянски.
— А костюмы должны быть льняные!.. – воскликнул он так, что пара цыган за соседними столами, обернулась.

— Белые полотняные куски, чистые, простые робы, подчеркивающие прелесть хлеба...
Несколько дней спустя он запатентовал свое изобретегние. Назвал его ФО. А еще через несколько недель ФО наводнили тюрьмы, лагеря и прочие места не столь отдаленные.

Появился даже балагур-художник, который написал новое видение дороги на Владимирку*. У всей толпы арестантов ФО красовалась на шее.

ФО была неотразима.

Разумеется, ФО — это аббревиатура от итальянского слова «фоккача», то есть печеная лепешка. Брюс и тут повел себя как настоящий эстет. Ему просто больше нравилось слово «фокачча», нежели русское «лепешка» и уж тем более его восточный вариант «патыр» или «хубз» — именно тот, поедая который ему пришло на ум новое изобретение. К тому же, патыр — мужского рода. Но смысл был один и тот же. ФО была огромного размера лепешкой.
Душистые, хрустящие фокаччи равнялись мельничным жерновам в диаметре. Они ароматили так, что нельзя было скрыться. В их середине проделывалась дыра. Разумеется, производственным способом. Дыры были разные, по размеру голов.

Сначала узников доводили до состояния легкого голода. Того самого, который так любит пощекотать вам коленки. Потом арестантам связывали руки сзади и надевали льняной балахон. И только после этого одевали на плечи через голову ФО, так, что ее нельзя было куснуть. Только дотянуться языком и шершаво почувствовать тело теста. Но она страшно одуряюще пахла. Кунжутом, тестом, свежестью. Манила... Многие валились в припадке голодных грез и того, о чем говорила им недоступная фокачча.
Впрочем, вся прелесть изобретения москвича Брюса заключалась именно в том, что арестанты быстро признавались в ошибках и грехах, почти не заставляя своих стражников страдать от чувства жалости.

Как только волшебные слова раскаяния произносились и записывались, в тот же момент руки человека освобождались, и он вонзал зубы в фокаччу, не в силах томиться таким соблазном.

Брюса проклинали одни, те, кто не получил такую славу, и возводили в ранг святого другие. Особенно участники Capitulum Jus Jentium*, борющейся за легкие пытки и права людей. Эти находили идею Брюса конгениальной. Немного мучений, минимум материалов, которые дешевы и натуральны, никаких телесных повреждений. Пытка фокаччей, писали газеты, воистину, лучшая пытка за всю историю мира. Правда, сам Брюс никогда больше не ел фокаччи. Да и лепешек в принципе.

* Capitulum Jus Jentium (лат.) – Капитул Прав Народов, альтернатива распущенной некоторое время тому назад ООН.
Made on
Tilda